НАВИГАЦИЯ
`

Художества Ирана

Национальная библиотека fait bien les choses [Все делает с размахом (франц.).]. Каждая ее выставка не только богата содержанием, не только устроена с большим толком, но и снабжается каталогом, который остается ценным памятником о ней. Его и после выставки бережно сохраняешь, зная, что это справочная книга, к которой еще не раз прибегнешь. В частности, выставку, ныне посвященную искусству Ирана, если за что можно критиковать, так только за чрезмерную широту программы, для выполнения которой не хватило большой Мазариниевской галереи с ее антикамерой, а пришлось занять и специальный выставочный зал, устроенный несколько лет назад в нижнем этаже. И все же устроители выставки как бы еще извиняются, что выставка в библиотеке не так богата и полна, как та грандиозная выставка, которой Лондон ознаменовал в 1931 году все растущий интерес к Среднему Востоку, и особенно как та иранская выставка, которая была устроена в Ленинграде несколько лет спустя. Об этой выставке у меня нет настоящего понятия, и очень возможно, что при всех тех сокровищах, которые уже были в Эрмитаже (одни сассанидские серебряные сосуды чего стоят!), с прибавлением того, что находилось в музее Штиглица и в конфискованных частных собраниях, получился такой ансамбль, которому мог позавидовать и Лондон. Напротив, то, что сейчас показывается в библиотеке, есть как бы ее “домашнее дело”, она справилась собственными средствами лишь с прибавлением незначительного числа экспонатов из других музеев и из частных коллекций. Тем не менее, выставленное не только поражает своим качеством и редкостью, но, как уже сказано, представляется чем-то даже чрезмерным. Осмотреть выставку в один раз просто невозможно.

Получилась же чрезмерность вследствие того, что под заголовком “Художества Ирана” устроители не удовольствовались сгруппировать памятники, относящиеся к тому, что принято обыкновенно подразумевать под словами “персидское искусство” и что отражает эпоху расцвета персидской культуры в целом, пережитой Ираном с XIII по XVIII век, но и прибавили памятники, относящиеся к эпохе сассанидского владычества, соответствующей первым столетиям истории Византии. Вот это-то расширение программы или, точнее, совмещение двух программ под одним кровом и делает выставку особенно “трудной”. Жаловаться вообще на переобилие не полагается, но все же навязывается вопрос: зачем это понадобилось? Если уж было решено совместить Сассанидов с Персией Сефевидов, то почему тогда оказалась исключенной древняя Персия, тот первоначальный культурный очаг, откуда “все есть пошло” и что и возродилось под скипетром Сапоров и Хозроев. А раз древнюю Персию решено было исключить (и решение это нельзя не назвать мудрым), то надо было идти дальше и исключить Сассанидов, которые в условиях нынешней выставки оказались каким-то лишним придатком.

В сегодняшней беседе я ограничусь только “верхним” отделением, иначе говоря, только искусством, процветавшим на громадном пространстве, объединенном персидской культурой в ту эпоху, которая соответствует позднему европейскому средневековью и европейскому Возрождению. В свою очередь, и это искусство разделяется на два главных периода. Значительная часть памятников относится к тому времени, когда еще доживало свой век господство арабской (точнее, арабо-тюркской) культуры, и Багдад оставался настоящим духовным центром для всего пространства, политически подчиненного весьма разнородным владыкам. Другая часть памятников относится к эпохе, когда после освобождения Ирана от монгольского ига наступила с начала XVI в. новая эра расцвета и какого-то “национального самосознания”. Когда мы теперь говорим о персидском искусстве, мы обычно подразумеваем под этим искусство именно этой эры, т. е. главным образом сказочно прекрасные архитектурные памятники Испагани и те бесчисленные “картинки в книгах”, которые не только могут соперничать с европейскими миниатюрами, но иногда и превосходят их как поэтической затеей, так и блеском красок.

Однако и самыми чудесными из этих книжных миниатюр XVI и XVII вв. теперь, как говорится, не удивишь. Еще в 1925 году та же библиотека устроила персидскую выставку, которая главным образом и была посвящена этим миниатюрам. Прекраснейшими такими миниатюрами мы можем любоваться и во многих музеях (в частности, в музее Гиме и в Лувре), а также в частных собраниях и на выставках аукционов. Удивила же нас на этот раз библиотека теми сериями рисунков, которые относятся к более отдаленному периоду и о самом существовании которых знали только специалисты, допущенные к работе в рукописном отделении главного книжного хранилища Франции. Это ознакомление широкой публики с такими исключительными драгоценностями стало возможным вследствие того, что самые эти книги ввиду плохого состояния переплетов пришлось недавно расшить (дабы затем включить в новые переплеты), и, таким образом, книги оказались временно разложенными на свои составные части. Это и подало мысль маститому Э. де Лорэ использовать такой неповторимый момент и показать публике не одну или две из иллюстраций в данных книгах, а почти целиком несколько серий их, причем каждая картинка на время выставки заключена в паспарту, прикрывающее соответствующие строчки текста, что и превращает эти иллюстрации в самодовлеющие художественные произведения. Но, кроме того, Э. де Лорэ постарался разделить эти серии по сюжетам. Если непосвященному зрителю не всегда ясно из самой картинки, что именно она представляет, то в сопоставлении с другими, смысл ее как-никак уясняется, а вследствие этого и весь этот ансамбль приобретает особую жизненность. Разглядывая эти изображения, не только любуешься исключительной мощью композиции и прекрасной красочностью, но и проникаешь в тогдашнюю, столь отдаленную от нас жизнь. Древний сказочный Багдад приближается к нам вплотную, мы начинаем как бы дышать атмосферой 1001 ночи!

Три из этих временно расшитых и выставленных сейчас напоказ книг содержат излюбленные на Востоке рассказы о продувном и многоликом Абу-Заиде, настоящем прототипе европейских гиньолей, Труффальдино, арлекинов, петрушек; другие книги являются сборниками басен, часть которых послужила впоследствии образцами Лафонтену. Но не надо думать, чтобы картинки в книге о “восточном Фигаро” носили явно буффонный, карикатурный характер; напротив, вся эта чудесная в своей стиличности серия гуашей представлена для нас скорее исполненной какого-то монументального величия.

Нас не удивило бы увидеть эти самые образы в качестве стенных фресок в какой-либо мечети, если бы только в мечетях всякие изображения не были воспрещены кораном. Возможно, однако, что юмористическая сторона этих картинок была для современников более очевидной и читатели этих “Харири” и “Бидлая” не только любовались картинками, но и хохотали над тем, что в них есть намеренно комического и что от нас ускользает. В баснях, впрочем, комический элемент более отчетливо выражен; ведь то, что звери и птицы разыгрывают перед нами сценки “человеческого порядка”, само по себе не может быть принято всерьез.

Больше же всего, повторяю, в иллюстрациях “Харири” поражает монументальность концепции. Одни эти серии картин опрокидывают понятие о том, будто искусство ислама, вследствие запретов корана, абсолютно чуждалось живых образов, что оно было исключительно отвлеченным. Если за целый век до “нашего” Джотто на берегах Евфрата художники умели так владеть формами, были так свободны в своих графических приемах, обладали такой убедительностью, то это доказывает о существовании художественной традиции, имевшей богатое прошлое. Кое-что заимствовано было восточными мастерами у византийских и у коптских миниатюристов, кое-что (но в этот период, до нашествия монголов, очень немногое) проникло из Китая. Влияния эти, однако, не мешали художникам Багдада обладать своеобразным стилем, ведь всякий стиль всегда свидетельствует о сильно развитой “художественной культуре” вообще. Эти иллюстрации “Харири” и “Бидлая” (особенно те, что принадлежат руке Вазити) отныне должны войти в общую летопись искусства, до сих пор совершенно их игнорировавшую. Можно смело утверждать, что нынешняя выставка в Национальной библиотеке обогатила художественно-историческую науку одной весьма значительной главой.

Место не позволяет мне описать в отдельности наиболее интересные листы “Харири” и “Бидлая”, да и о примерах дальнейших фазисов развития живописи как в самом Иране, так и в соседних странах иранской культуры приходится упомянуть лишь вскользь. Решительные удары процветанию багдадской школы должны были нанести монгольские нашествия, но уже в XV веке, в царствование сына и внука Тамерлана, на развалинах старого расцветает новое искусство. Странным образом именно с этого момента с особенной отчетливостью в книжной живописи Ирана начинают проявляться те черты, которые с XVI века складываются в нечто совершенно уже зрелое, — в то самое, что и считается полным выражением персидского “национального вкуса”.

Эту эволюцию можно проследить на выставке на весьма характерных примерах. Особенного внимания заслуживают иллюстрации в нескольких экземплярах “Истории царей” (“Шах-наме”) Фирдоуси, принадлежащие художникам тавризской и ширазской (XIV в.) школ и к “Всемирной истории”, относящейся к началу XV века, раскрытой как раз на изображении “Завоевания монголами Багдада”. Возникновение же чего-то совершенно самобытного и чрезвычайно блестящего становится очевидным в миниатюрах конца XV века, изготовлявшихся в Герате, из которых лучшие приписываются художнику Бехзаду. Так, изумительны миниатюры в так называемом “Апокалипсисе Магомета” 1436 г. (некогда принадлежавшем знаменитому французскому переводчику “1001 ночи” Галлану) и особенно та, где представлено прибытие пророка верхом на коне с женской головой в рай, населенный прелестными гуриями. Самому же Бехзаду — этому гению персидской миниатюрной живописи — де Лорэ приписывает необычайно тонко написанную миниатюру, украшающую “Гулистан” Садия из собрания Мориса де Ротшильд и поражающую разнообразием и характерностью типов. Представляет она борьбу старика с юношей в присутствии какого-то властелина.

Среди массы превосходных миниатюр эпохи полного блеска персидского государства, коим ознаменовано царствование двух великих шахов — Тахмаспа и Аббасса I династии Сефевидов, надо выделить иллюстрации к “Роману Искандера”, к “Сокровищу тайн” (произведения двух изумительных художников, работавших в Бухаре при дворе султана узбеков Абдаль-Азиса), “Истории пророков” (книга открыта на эффектном изображении “Жертвоприношение Авраама”), к “Шах-наме” Фирдоуси. Прекрасен также и ряд отдельных листов, среди которых имеются портреты или же “идеальные фигуры”.

Все это подлинные чудеса, но во всем этом, увы, сказывается уже и известная переутонченность, ничего доброго в дальнейшем не сулящая. Навязывается сравнение этого восхитительного, однако уже слегка болезненного, творчества с тем фазисом русской иконописи, в котором задолго до удара, нанесенного “национальному” творчеству Петром, стали проявляться явные признаки недомогания. Фантастически прекрасны и бесподобны по технике иконы так называемых строгановских писем, но как далеки они от мощи Новгорода, Пскова и ранней Москвы! Грандиозная патетика при полной искренности чувства, самоцветность ярких колеров, мощная простота стиля заменились в них чем-то дряблым, какой-то нарочитой чувствительностью, слишком изощренным подбором полутонов и слишком детальной выпиской деталей. И вот такие же черты проявляются во всех этих сказочных, анонимных или подписанных именами излюбленных художников, сценах, в которых женоподобные принцы внимают наставлениям пустынников или беседуют с прелестными девушками в замкнутых садах, цари в изумительных одеждах гоняются по белым с золотыми травами долинам за быстроногими газелями, царедворцы в немом богопочитании обступают трон владыки. Чистым золотом сияют небеса, роскошно разукрашенные дома стоят среди цветущих деревьев, а вычурные скалы имеют вид сделанных из каких-то лакомств.

Без конца можно все это разглядывать. От этих пленительных картинок так же трудно оторваться, как от пряных повествований Шехерезады. Но в разглядывании этих чудесных измышлений ощущается отрава, нечто безысходное, как бы “отсутствие воздуха”. Нелегко дышится нам, европейцам, в этом насыщенном ароматами парнике, и внутренний голос не перестает звать на живительный простор.

1938 г.

 


Читайте также...